Выдающийся архитектор современности Заха Хадид (Zaha Hadid) дала интервью супермодели Наоми Кэмпбелл (Naomi Campbell) в лондонском офисе. В сентябре вышла книга Zaha Hadid and Suprematism, выполненная на базе выставки в Цюрихской галереи Galerie Gmurzynska, известной во всем мире своей коллекцией русских авангардистов и супрематистов начала ХХ века.
НАОМИ: Здравствуйте, Заха. Времени у нас не много, а у меня тут уйма вопросов — начнем. Итак: вы часто говорите об экспериментальной природе раннего авангарда. Ваша новая книга об этом?
ЗАХА: Книга связана с выставкой, которую мы делали два года назад в Galeriе Gmurzynska в Цюрихе о русском супрематизме. В галерейную коллекцию живописи мы встроили мои работы, которые как бы копировали супрематизм. Русские же на протяжении всего ХХ века были им просто одержимы: все эти спутники, собаки в космосе, московский Парк достижений народного хозяйства, где все летает, у них даже были открывалки для бутылок с изображением ракет. У меня много таких было, не знаю, куда все подевались. Все это было подобно взрыву, и работы супрематистов тоже были во многом связаны с космосом. Взять хотя бы то, как они развешивали произведения на выставках. В своей экспозиции я пыталась найти какую-то связь… не в буквальном смысле, конечно. Вообще русские оказали большее влияние на мои ранние работы.
НАОМИ: Если не ошибаюсь, даже ваш студенческий проект назывался «Тектоник Малевича»?
ЗАХА: Да, я сделала его, учась на четвертом курсе у Рема Колхаса. Нужно было взять модельки вот такусенькой величины и найти для них новый масштаб, поместив их в какую-либо местность. Я поставила свою на мост через Темзу, чтобы доказать, что работы супрематистов, вроде Малевича или Лисицкого, выглядят как произведения искусства, потому что в них не указан масштаб, но в ту секунду, когда он появляется — это архитектура.
НАОМИ: Вы много рисуете, сделали кучу проектов «в стол». 20 лет вы были «бумажным» архитектором. Почему?
ЗАХА: Ну, все же не 20 лет. Я окончила школу 35 лет назад, потом университет… Может, 15. В то время все считали, что надо просто соорудить коробку и поставить что-то внутри нее. В один прекрасный момент я посмотрела на планы крупных застроек и поняла, что они выглядят очень массивными и громоздкими. И подумала, что если сделать их в форме пригорка или холма, эти городские застройки не будут такими тяжеловесными. Тогда я стала работать с ландшафтом и топографией через плавные текучие линии, которые придают зданию такой вид, словно оно сделано из жидкости. Потребовались годы на то, чтобы перевести само слово «жидкое пространство» в идею, а идею — в здание. Поэтому до поры до времени я рисовала графику и картины, так сказать, в качестве исследования и для внутреннего пользования.
НАОМИ: И это стало началом революции! Как и идеи супрематистов для своего времени. Сейчас возможно подобное?
ЗАХА: Знаете, когда я только начинала работать, то понимала, что грядет технологическая революция, но не знала, где именно она случится. В результате компьютерный прогресс поменял все вокруг. Это касается и архитектуры — особенно формовки, которая стала совершенно бесшовной. Я имею в виду не только то, что современное здание буквально сливается с землей, но и то, что отсутствует всякий зазор между идеей и ее производственным воплощением. Например, сейчас мы делаем потрясающий проект в Баку, где как раз используется эта технология, для того чтобы добиться целостности. Все стало гораздо проще. Вместо того чтобы производить стулья в Лондоне и потом переправлять их в Америку, можно просто доставить это устройство в нужное место.
НАОМИ: Вы имеете в виду эти удивительные факсы, которые показывают 3D?
ЗАХА: Да, речь идет о 3D-моделировании. Это позволяет делать предметы в единичном экземпляре с минимальными затратами. Здания так делать нельзя, потому что они требуют инженерной проектировки — но думаю, это тоже вопрос времени. Уже сейчас никто не распечатывает чертеж, все делается по электронной почте. Это исключает ошибки, неизбежные при работе вручную. Фактически эта технология эквивалентна тем, что использовались в автомобиле- и авиастроении.
НАОМИ: Так появятся ли новые революционные жанры в архитектуре?
ЗАХА: Конечно. За последние десятилетия в архитектуре произошли тектонические сдвиги. Сначала одни люди сформулировали концепцию того, что называется нормой, где нет ничего, кроме рациональной логики. А потом другие поставили это под сомнение. Радикально изменилось понимание топологии. Раньше же как думали: архитектура всегда привязана к земле, связана с гравитацией, поэтому она должна быть приземленной и рациональной. Все было завязано на производстве, должно было оставаться плоским, однообразным — бесконечный конвейер. Вот это и изменилось.
НАОМИ: Вы не только любите русский супрематизм, но и проектируете здания для Москвы: офисный комплекс и жилую башню в Москва-Сити.
ЗАХА: Признаться, я даже не знаю, в какой стадии сейчас эти проекты. Несмотря на мою глубокую связь с Россией, работаем мы там очень мало. А было бы неплохо сделать что-нибудь и в Петербурге. Петербург — выдающийся город, а Москва — так вообще один из самых удивительных городов в мире.
НАОМИ: Вот и я говорю! Люди меня спрашивают: «Как ты можешь там жить?» А для меня Москва — как Нью-Йорк: потрясающие рестораны, искусство, выставки, балет. Всегда есть чем заняться! Сплошное самообразование.
ЗАХА: Да-да, красивый город и очень просторный. Как-то я была в гостях у друзей, которые, как мне казалось, жили неподалеку от моей гостиницы «Метрополь». Так что обратно я решила прогуляться пешком. Они осторожно предупредили, что мне понадобится 40 минут, чтобы дойти до отеля. И оказались правы. Там все улицы в три раза длиннее обычных и больше раз в восемь!
НАОМИ: Им не хватает парковок.
ЗАХА: И общественного транспорта. Хотя у них чудесное метро, скажите?
НАОМИ: Поезда! Помните, как Александр Маккуин делал показ в метро?
ЗАХА: Правда? Не слышала. В Москве я каталась в метро и выходила на каждой станции, чтобы полюбоваться. Так красиво! Идея сделать дворцы для народа — уникальна. Сталинская архитектура, конечно, странновата, но очень любопытна.
НАОМИ: Согласна. Заха, в ваших работах никогда не чувствовалась какая-либо конкретная национальность. Как вы относитесь к идее отражения национальной идентичности?
ЗАХА: Думаю, люди стали больше походить друг на друга, у всех одни и те же цели и стремления. Но при этом идентичность можно сохранять вовсе не как декоративный элемент. У людей по-прежнему очень разные привычки: они по-разному распоряжаются пространством, у них разная погода… Мне кажется, когда делаешь масштабный проект, а не просто дом или маленькое здание, гораздо сложнее перенести в него исторические ценности. Но иногда можно чему-то научиться у местных.
Скажем, я ездила в Мехико, где работал архитектор Луис Барраган. Он путешествовал по Северной Африке, и спроектированные им после дома очень модернистские, но при этом в них есть нечто от североафриканской архитектуры: большие стены, яркие цвета… Или возьмем модернизм Бразилии — вся эта внешняя отделка, которая пропускает свет внутрь, потому что погодные условия предполагают вентиляцию и установку защитных экранов от солнца. Думаю, схожим образом, отталкиваясь от местных потребностей, можно работать и сегодня.
НАОМИ: Раз уж мы коснулись темы национального, расскажите, что вы испытываете, когда смотрите на происшествия в Ираке?
ЗАХА: Тревогу и страх. Это удивительная часть мира, где люди невероятно щедры и гостеприимны, но остаются непоняты. И что с того, что они носят хиджаб?
НАОМИ: Да-да, нельзя судить людей по тому, что на них надето.
ЗАХА: В 1960-е, когда я еще жила в Ираке, особый акцент делался на образовании. Каждая девушка ходила в университет. Я всегда рассказываю историю про одного парня, который пришел работать в наш дом, когда ему было 13. Моя мама практически усыновила его. Он был родом из очень бедной семьи и, поселившись у нас, стал нам как брат. Он не умел читать и писать. Потом он вырос, женился, купил собственный дом. И все его дети ходили в колледж. Это была невероятная перемена. Но теперь этого прогрессивного мышления уже нет, даже у элиты. Тут много проблем. Одна — в том, что люди слишком много страдали от унижения. Другая — что они остро нуждаются в индустриализации, недостаточно просто иметь нефть. То, что там сейчас происходит, во многом связано с неравенством в распределении материальных благ между богатыми и бедными. Думаю, им нужны по-настоящему сильные лидеры, которые смогли бы структурировать процессы.
НАОМИ: Вы мусульманка?
ЗАХА: Да, но я не практикую мусульманство. Я училась в католической монастырской школе.
НАОМИ: Разве одно не противоречит другому?
ЗАХА: Нет. Когда мы были детьми, не знали, кто мы. Мы были одновременно мусульманками, еврейками, христианками. Дома я обычно крестилась, но потом заметила, что родители этого не делают. Они сказали мне: «Мы не христиане». Я спросила: «Почему же я тогда хожу в капеллу?» «Не хочешь — не ходи», — ответил отец. А я тогда училась в школе, которая находилась в капелле! Мне было всего четыре. Мы были детьми и просто не понимали расовой разницы: там были курды, армяне, всех не перечислить. Думаю, выражение «плавильный котел» было придумано для Ирака, где проживает так много национальных меньшинств.
НАОМИ: Моя мама говорила, что Багдад — Париж Ближнего Востока. А на что похожи другие города? Вы путешествовали по Ираку?
ЗАХА: Много лет назад. Южный Ирак, болота. Было полным безумием со стороны родителей отпустить меня с друзьями на юг. Но это тот опыт, который меняет всю жизнь. Всех покусали до смерти, а меня нет, потому что я весь день брызгалась средством от слепней и была просто покрыта слоем этой дряни. И еще, представьте себе картинку: мы в каноэ, а рядом плывет бык. А люди там красивые, загорелые, потому что все время находятся на улице. Женщины чрезвычайно хороши собой, просто вылитые модели, носят яркие, очень длинные платья и платки на голове — абайя. И когда они плывут на лодке, эти платки смотрятся как паруса.
НАОМИ: Ва-а-ау!
ЗАХА: Мы путешествовали на машине и заезжали в такую глушь, где дети ни разу не видели автомобиля. Они говорили: «Ух ты! Что это такое?» Смотрели на нас как на фриков. Это было 30 лет назад.
НАОМИ: У меня дома есть книга об Ираке 1950-х. Мужчины и женщины были такими элегантными! Кстати о красоте и моде. Я знаю, что вы любите носить одежду Йоджи Ямамото, Иссеи Мияке. Что вас привлекает в этих дизайнерах?
ЗАХА: Мне нравился Иссеи, когда он сам делал дизайн. Вроде бы линии очень простые — а надеваешь, и получается что-то новое. Теперь уже не так. Думаю, дизайну надо стать более современным, иначе я ограничу свой выбор той одеждой, которая у меня уже есть. Сейчас я ношу Comme des Garçons, а еще Maison Martin Margiela и Ann Demeulemeester. Помню, в 1980-е во всех художественных школах был настоящий парад мод! Само собой разумелось, что одежда должна выражать твою индивидуальность. Меня с детства интересовала мода. На самом деле она бежит наперегонки с архитектурой. Мода так же моментально запечатлевает настроение времени. Правда, там другие сроки работы. Нужно создавать по четыре или восемь коллекций в год.
НАОМИ: Я знаю, что вы работали с Лагерфельдом. Он до сих пор говорит мне: «Если Заха будет в Париже, пусть напишет мне, назначим встречу».
ЗАХА: У нас был совместный проект «Мобильное искусство». Сначала Карл делал его с другим человеком, но вдруг заявил, что не хочет работать ни с кем, кроме меня. А потом Лакост попросил нас сделать обувь для лимитированной коллекции. А потом была Мелисса из Бразилии и Надя Сваровски, для которой мы делали бижутерию и лампы. Сейчас мы проектируем обувь для Рема Колхаса. Мне нравятся такие проекты, потому что благодаря им я занимаюсь чем-то, в чем до этого не сильно разбиралась.
НАОМИ: Знаете, о вас частенько говорят как о карьеристке. Это на вас давит?
ЗАХА: Ничуть. Я сама сделала этот выбор. Я не спорю и не сожалею. Конечно, это не позволяет тебе жить нормальной жизнью, иметь мужа, детей. Честно говоря, если бы я хотела детей, я бы их завела. Хотя, будучи арабкой, нелегко иметь детей и при этом не состоять в браке. Может быть, когда-нибудь я об этом пожалею, но в моей жизни такой момент не настал.
НАОМИ: Вы феминистка?
ЗАХА: Нет, я не размахиваю феминистским флагом. Я верю в одаренность женщины, ее силу и независимость. Раньше мне не нравилось, когда меня называли архитектором-женщиной, потому что я всегда считала, что важно не то, что я женщина, а то, что я архитектор. Но, возможно, это помогло другим женщинам, вдохновило их на то, чтобы профессионально заняться чем-то, чем им заниматься, по мнению большинства, не подобает. Да, когда я начинала, мой выбор профессии считался необычным, но теперь мало кто об этом думает. Хотя в Англии предрассудки по-прежнему очень сильны.
НАОМИ: Это уж точно! (Смеется.)
ЗАХА: Уэльсцы так просто не любят женщин. У них там настоящее братство, они никого не пускают. Так что я феминистка в том смысле, что верю: женщины умные, способные и целеустремленные.
НАОМИ: И сильные.
ЗАХА: Гораздо сильнее мужчин!
НАОМИ: Вам приходилось бороться с системой, клиентами, материалами, пространством. Как вы с этим справились?
ЗАХА: Заниматься архитектурой, когда ты женщина и иностранка, очень сложно. Тем более если ты делаешь нечто «ненормальное». Думаю, у меня все получилось, потому что люди просто не знали, как себя со мной вести: я была сумасшедшая, порой злая и раздражительная, но упорная, настойчивая и одержимая. Вы же знаете, как я делала Оперный театр залива Кардифф. Мы трижды выигрывали тендер, но заказчик боялся воплощать мой проект. Был скандал. Я с самого начала знала, что из-за этого проекта меня будут поносить.
Мне говорили: брось, у британцев есть чувство красивого. «Посмотрим», — отвечала я. И оказалась права. В течение шести лет они воевали с моим проектом. Хотя до сих пор в аэропорту ко мне подходят люди со словами: «Я из Уэльса и хочу извиниться перед вами».
НАОМИ: Ничего себе!
ЗАХА: Правда, тогда я была никем, но из-за того, что об этом проекте столько говорили, я приобрела известность. В Британии начался такой ажиотаж, что в результате люди стали больше интересоваться архитектурой. Так вот, после того случая все в моем бюро думали, что я сдамся, и страшно переживали, потому что мы подали заявку в Lottery Funding (Фонд содержания наследия за счет лотереи. — Interview). Мы проиграли. И это была катастрофа. Мы были словно прокаженными: ну все, теперь никто не даст нам заказов. Но мы стали работать в два раза больше. С одной стороны, ради того, чтобы забыть о том, что произошло. С другой — чтобы доказать всем, что мы можем продолжать.
НАОМИ: После всего этого вы получили уйму наград, включая Притцкеровскую премию (мировой аналог Нобелевской премии по архитектуре. — Interview), Превосходнейший орден Британской империи, степень почетного доктора Университета Америки в Бейруте, а теперь еще и стали дамой Превосходнейшего ордена Британской империи. Какая из этих наград имеет для вас особое значение?
ЗАХА: Стать дамой Превосходнейшего ордена очень почетно, тем более в стране, которую я избрала местом жительства. Притцкеровская премия очень сильно повлияла на мою карьеру. Она досталась мне в очень удачный момент: вдруг в середине карьеры интерес к моему бюро сильно вырос. Люди говорили мне, что можно остановиться, уйти на пенсию. А я отвечаю: и что дальше? Чем я буду заниматься? Делать маникюр каждый день?
НАОМИ: Уж лучше работать. Есть ли проект, который бы вы хотели сделать в какой-то конкретной стране?
ЗАХА: Да, на Ближнем Востоке. Для меня, как для арабской женщины, очень интересно поработать там, хочется отметить свое присутствие в регионе. Еще хорошо было бы сделать проект на уровне городского пространства в целом. Не подходить с позиций мегаломана, а попытаться организовать целый сектор согласно какой-то одной идее. Такого проекта я пока не делала. Есть столько разных возможностей, нужно просто внимательней смотреть по сторонам. Например, я считаю, что Олимпийский парк в Лондоне получился ужасно скучным. Это же совершенно новый город, отличная программа по восстановлению — и проект требовался радикальный, космический.
НАОМИ: А как же ваш спорткомплекс для водных видов спорта?
ЗАХА: Это был первый проект, который мы сделали для Олимпийского парка. По условиям, во время Олимпийских игр здание должно было расшириться — и стать меньше после их окончания. Оно должно было тянуться на всю длину бассейна, когда же появятся конструкции по бокам, здание будет выглядеть совсем по-другому. Построить мост, висящий в воздухе, — дело непростое. Очень интересный опыт. Только вот незадача: у меня нет ни одного билета на Олимпийские игры. Меня не пригласили.
НАОМИ: Чудовищно, я не верю своим ушам! Заха, а как вы после всего этого расслабляетесь? Телевизор смотрите?
ЗАХА: Да, телевизор посмотреть люблю, особенно ночью. А еще мне так нравятся все эти новые сериалы, например Mad Men. Он гениальный! Меня поражает, сколь глубокое исследование того времени провели эти люди. Если вы будете смотреть его лет через 30, никогда не подумаете, что он снят в наше время, непременно решите, что снимали в те же годы.
НАОМИ: Одежда, прически, сами типажи, декорации!
ЗАХА: Да! Словом, люблю я телик.
НАОМИ: Как только вам времени хватает, вы же наверняка много летаете?
ЗАХА: Командировки — самая изнурительная часть работы. Но я не жалуюсь, сегодня можно работать везде. Раньше такого не было. Луис Кан строил в столице Бангладеш, Дакке. Представьте, как ему нужно было летать туда из Филадельфии с пересадкой в Нью-Йорке, потом в Европу. Чтобы добраться до Бангладеш, требовались недели. Или Ле Корбюзье, когда он строил Чандигарх! Слава богу, появились скоростные авиаперелеты. Этим летом мне надо ехать в Венецию на биеннале, потом на выставку в Мадрид, потом открытие в Монпелье, затем Антверпен, Баку, Китай… И это сумасшествие будет продолжаться до января! Чувствую, без отпуска я скоро превращусь в овощ.
НАОМИ: Я вам пришлю несколько масок для лица. Выглядят они не очень, но зато работают. Маску надо накладывать вокруг ушей и на нос. В ней содержится мед. Люди в самолете чихают и кашляют, а я ничем не заражаюсь. Выхожу — и чувствую, что моя кожа увлажнена.
ЗАХА: Здорово! Сейчас места в первом классе на рейсах British Airways просто невыносимые…
НАОМИ: Прости, об этом я не могу говорить. Только после того, как выключу диктофон.
По материалам: Interview de